На
главной стене висел старинный портрет Федорова прадеда, Андрея Лаврецкого;
темное, желчное лицо едва отделялось от почерневшего и покоробленного фона;
небольшие злые глаза угрюмо глядели из-под нависших, словно опухших век;
черные волосы без пудры щеткой вздымались над тяжелым, изрытым лбом. На угле
портрета висел венок из запыленных иммортелей. "Сами Глафира Петровна
изволили плести", - доложил Антон. В спальне возвышалась узкая кровать, под
пологом из стародавней, весьма добротной полосатой материи; горка полинялых
подушек и стеганое жидкое одеяльце лежали на кровати, а у изголовья висел
образ "Введение во храм пресвятой богородицы", - тот самый образ, к которому
старая девица, умирая одна и всеми забытая, в последний раз приложилась уже
хладеющими губами. Туалетный столик из штучного дерева, с медными бляхами и
кривым зеркальцем, с почернелой позолотой, стоял у окна. Рядом с спальней
находилась образная, маленькая комнатка, с голыми стенами и тяжелым киотом в
угле; на полу лежал истертый, закапанный воском коверчик; Глафира Петровна
клала на нем земные поклоны. Антон отправился с лакеем Лаврецкого отпирать
конюшню и сарай; на место его явилась старушка, чуть ли не ровесница ему,
повязанная платком по самые брови; голова ее тряслась и глаза глядели тупо,
но выражали усердие, давнишнюю привычку служить безответно, и в то же время
- какое-то почтительное сожаление. Она подошла к ручке Лаврецкого и
остановилась у двери в ожидании приказаний. Он решительно не помнил, как ее
звали, не помнил даже, видел ли ее когда-нибудь; оказалось, что ее звали
Апраксеей; лет сорок тому назад та же Глафира Петровна сослала ее с барского
двора и велела ей быть птичницей; впрочем, она говорила мало, словно из ума
выжила, а глядела подобострастно. Кроме этих двух стариков да трех пузатых
ребятишек в длинных рубашонках, Антоновых правнуков, жил еще на барском
дворе однорукий бестягольный мужичонка; он бормотал, как тетерев, и не был
способен ни на что; не многим полезнее его была дряхлая собака,
приветствовавшая лаем возвращение Лаврецкого: она уже лет десять сидела на
тяжелой цепи, купленной по распоряжению Глафиры Петровны, и едва-едва была в
состоянии двигаться и влачить свою ношу. Осмотрев дом, Лаврецкий вышел в сад
и остался им доволен. Он весь зарос бурьяном, лопухами, крыжовником и
малиной; но в нем было много тени, много старых лип, которые поражали своею
громадностью и странным расположением сучьев; они были слишком тесно
посажены и когда-то - лет сто тому назад - стрижены. Сад оканчивался
небольшим светлым прудом с каймой из высокого красноватого тростника. Следы
человеческой жизни глохнут очень скоро: усадьба Глафиры Петровны не успела
одичать, но уже казалась погруженной в ту тихую дрему, которой дремлет все
на земле, где только нет людской, беспокойной заразы. Федор Иваныч прошелся
также по деревне; бабы глядели на него с порогу своих изб, подпирая щеку
рукою; мужики издали кланялись, дети бежали прочь, собаки равнодушно лаяли.