Ну, да ведь тогда, батюшка, известно, какие были времена: что
барин восхотел, то и творил. Бывало, кто даже из господ вздумает им
перечить, так они только посмотрят на него да скажут: "Мелко плаваешь", -
самое это у них было любимое слово. И жил он, ваш блаженныя памяти
прадедушка, в хоромах деревянных малых; а что добра после себя оставил,
серебра что, всяких запасов, все подвалы битком набиты были. Хозяин был.
Тот-то графинчик, что вы похвалить изволили, их был: из него водку кушали. А
вот дедушка ваш, Петр Андреич, и палаты себе поставил каменные, а добра не
нажил; все у них пошло хинею; и жили они хуже папенькиного, и удовольствий
никаких себе не производили, - а денежки все порешил, и помянуть его нечем,
ложки серебряной от них не осталось, и то еще спасибо, Глафира Петровна
порадела".
- А правда ли, - перебивал его Лаврецкий, - ее старой колотовкой звали?
- Да ведь кто звал! - возражал с неудовольствием Антон.
- А что, батюшка, - решился спросить однажды старик, - что наша
барынька, где изволит свое пребывание иметь?
- Я развелся с женою, - проговорил с усилием Лаврецкий, - пожалуйста,
не спрашивай о ней.
- Слушаю-с, - печально возразил старик.
По прошествии трех недель Лаврецкий поехал верхом в О... к Калитиным и
провел у них вечер. Лемм был у них; он очень понравился Лаврецкому. Хотя, по
милости отца, он ни на каком инструменте не играл, однако страстно любил
музыку, музыку дельную, классическую. Паншина в тот вечер у Калитиных не
было. Губернатор услал его куда-то за город. Лиза играла одна и очень
отчетливо; Лемм оживился, расходился, свернул бумажку трубочкой и
дирижировал. Марья Дмитриевна сперва смеялась, глядя на него, потом ушла
спать; по ее словам, Бетговен слишком волновал ее нервы. В полночь Лаврецкий
проводил Лемма на квартиру и просидел у него до трех часов утра. Лемм много
говорил; сутулина его выпрямилась, глаза расширились и заблистали; самые
волосы приподнялись над лбом. Уже так давно никто не принимал в нем участья,
а Лаврецкий, видимо, интересовался им, заботливо и внимательно расспрашивал
его. Старика это тронуло; он кончил тем, что показал гостю свою музыку,
сыграл и даже спел мертвенным голосом некоторые отрывки из своих сочинений,
между прочим целую положенную им на музыку балладу Шиллера "Фридолин".
Лаврецкий похвалил его, заставил кое-что повторить и, уезжая, пригласил его
к себе погостить на несколько дней. Лемм, проводивший его до улицы, тотчас
согласился и крепко пожал его руку; но, оставшись один на свежем и сыром
воздухе, при только что занимавшейся заре, оглянулся, прищурился, съежился
и, как виноватый, побрел в свою комнатку. "Ich bin wohl nicht klug" (я не в
своем уме), - пробормотал он, ложась в свою жесткую и короткую постель. Он
попытался сказаться больным, когда, несколько дней спустя, Лаврецкий заехал
за ним в коляске, но Федор Иваныч вошел к нему в комнату и уговорил его.