В комнате не было свечей; свет
поднявшейся луны косо падал в окна; звонко трепетал чуткий воздух;
маленькая, бедная комнатка казалась святилищем, и высоко и вдохновенно
поднималась в серебристой полутьме голова старика. Лаврецкий подошел к нему
и обнял его. Сперва Лемм не отвечал на его объятие, даже отклонил его
локтем; долго, не шевелясь ни одним членом, глядел он все так же строго,
почти грубо, и только раза два промычал: "ага!" Наконец его преобразившееся
лицо успокоилось, опустилось, и он, в ответ на горячие поздравления
Лаврецкого, сперва улыбнулся немного, потом заплакал, слабо всхлипывая, как
дитя.
- Это удивительно, - сказал он, - что вы именно теперь пришли; но я
знаю, все знаю.
- Вы все знаете? - произнес с смущением Лаврецкий.
- Вы меня слышали, - возразил Лемм, - разве вы не поняли, что я все
знаю?
Лаврецкий до утра не мог заснуть; он всю ночь просидел на постели. И
Лиза не спала: она молилась.


XXXV



Читатель знает, как вырос и развивался Лаврецкий; скажем несколько слов
о воспитании Лизы. Ей минул десятый год, когда отец ее умер; но он мало
занимался ею. Заваленный делами, постоянно озабоченный приращением своего
состояния, желчный, резкий, нетерпеливый, он не скупясь давал деньги на
учителей, гувернеров, на одежду и прочие нужды детей; но терпеть не мог, как
он выражался, нянчиться с писклятами, - да и некогда ему было нянчиться с
ними: он работал, возился с делами, спал мало, изредка играл в карты, опять
работал; он сам себя сравнивал с лошадью, запряженной в молотильную машину.
"Скоренько жизнь моя проскочила", - промолвил он на смертном одре с горькой
усмешкой на высохших губах. Марья Дмитриевна, в сущности, не много больше
мужа занималась Лизой, хотя она и хвасталась перед Лаврецким, что одна
воспитала детей своих; она одевала ее, как куколку, при гостях гладила ее по
головке и называла в глаза умницей и душкой - и только: ленивую барыню
утомляла всякая постоянная забота. При жизни отца Лиза находилась на руках
гувернантки, девицы Моро из Парижа; а после его смерти поступила в ведение
Марфы Тимофеевны. Марфу Тимофеевну читатель знает; а девица Моро была
крошечное сморщенное существо с птичьими ухватками и птичьим умишком. В
молодости она вела жизнь очень рассеянную, а под старость у ней остались
только две страсти - к лакомству да к картам. Когда она была сыта, не играла
в карты и не болтала, - лицо у ней тотчас принимало выражение почти
мертвенное: сидит, бывало, смотрит, дышит - и так и видно, что никакой мысли
не пробегает в голове. Ее даже нельзя было назвать доброю: не бывают же
добры птицы. Вследствие ли легкомысленно проведенной молодости, от
парижского ли воздуха, которым она надышалась с детства, - в ней гнездилось
что-то вроде всеобщего дешевенького скептицизма, выражавшегося обыкновенно
словами: "Tout ca c'est des betises" {"Все это глупости" (франц.).}.