Давно не был он в церкви,
давно не обращался к богу; он и теперь не произнес никаких молитвенных слов,
- он без слов даже не молился, - но хотя на мгновенье если не телом, то всем
помыслом своим повергнулся ниц и приник смиренно к земле. Вспомнилось ему,
как в детстве он всякий раз в церкви до тех пор молился, пока не ощущал у
себя на лбу как бы чьего-то свежего прикосновения; это, думал он тогда,
ангел-хранитель принимает меня, кладет на меня печать избрания. Он взглянул
на Лизу... "Ты меня сюда привела, - подумал он, - коснись же меня, коснись
моей души". Она все так же тихо молилась; лицо ее показалось ему радостным,
и он умилился вновь, он попросил другой душе - покоя, своей - прощенья...
Они встретились на паперти; она приветствовала его с веселой и ласковой
важностью. Солнце ярко освещало молодую траву на церковном дворе, пестрые
платья и платки женщин; колокола соседних церквей гудели в вышине; воробьи
чирикали по заборам. Лаврецкий стоял с непокрытой головой и улыбался; легкий
ветерок вздымал его волосы и концы лент Лизиной шляпы. Он посадил Лизу и
бывшую с ней Леночку в карету, роздал все свои деньги нищим и тихонько
побрел домой.


XXXII



Настали трудные дни для Федора Иваныча. Он находился в постоянной
лихорадке. Каждое утро отправлялся он на почту, с волненьем распечатывал
письма, журналы - и нигде не находил ничего, что бы могло подтвердить или
опровергнуть роковой слух. Иногда он сам себе становился гадок: "Что это я,
- думал он, - жду, как ворон крови, верной вести о смерти жены!" К Калитиным
он ходил каждый день; но и там ему не становилось легче: хозяйка явно дулась
на него, принимала его из снисхождения; Паншин обращался с ним преувеличенно
вежливо; Лемм напустил на себя мизантропию и едва кланялся ему, - а главное:
Лиза как будто его избегала. Когда же ей случалось остаться с ним наедине, в
ней, вместо прежней доверчивости, проявлялось замешательство; она не знала,
что сказать ему, и он сам чувствовал смущение. Лиза в несколько дней стала
не та, какою он ее знал: в ее движениях, голосе, в самом смехе замечалась
тайная тревога, небывалая прежде неровность. Марья Дмитриевна, как истая
эгоистка, ничего не подозревала; но Марфа Тимофеевна начинала присматривать
за своей любимицей. Лаврецкий не раз упрекнул себя в том, что показал Лизе
полученный им нумер журнала: он не мог не сознаться, что в его душевном
состоянии было что-то возмутительное для чистого чувства. Он полагал также,
что перемена в Лизе происходила от ее борьбы с самой собою, от ее сомнений:
какой ответ дать Паншину? Однажды она принесла ему книгу, роман Вальтер
Скотта, который она сама у него спросила.
- Вы прочли эту книгу? - проговорил он.
- Нет; мне теперь не до книг, - отвечала она и хотела уйти.
- Постойте на минуту; я с вами так давно не был наедине. Вы словно меня
боитесь.
- Да.
- Отчего же, помилуйте?
- Не знаю.
Лаврецкий помолчал.
- Скажите, - начал он, - вы еще не решились?
- Что вы хотите сказать? - промолвила она, не поднимая глаз.