Когда очередь дошла до варенья, Аркадий, не терпевший ничего
сладкого, почел, однако, своею обязанностью отведать от четырех различных,
только что сваренных сортов, тем более что Базаров отказался наотрез и
тотчас закурил сигарку. Потом явился на сцену чай со сливками, с маслом и
кренделями; потом Василий Иванович повел всех в сад, для того чтобы
полюбоваться красотою вечера. Проходя мимо скамейки, он шепнул Аркадию:
- На сем месте я люблю философствовать, глядя на захождение солнца: оно
приличествует пустыннику. А там, подальше, я посадил несколько деревьев,
любимых Горацием.
- Что за деревья? - спросил, вслушавшись, Базаров.
- А как же... акации.
Базаров начал зевать.
- Я полагаю, пора путешественникам в объятия к Морфею, - заметил
Василий Иванович.
- То есть пора спать! - подхватил Базаров. - Это суждение справедливое.
Пора, точно.
Прощаясь с матерью, он поцеловал ее в лоб, а она обняла его и за
спиной, украдкой, его благословила трижды. Василий Иваныч проводил Аркадия в
его комнату и пожелал ему "такого благодатного отдохновения, какое и я
вкушал в ваши счастливые лета". И действительно, Аркадию отлично спалось в
своем предбаннике: в нем пахло мятой, и два сверчка вперебивку усыпительно
трещали за печкой. Василий Иванович отправился от Аркадия в свой кабинет и,
прикорнув на диване в ногах у сына, собирался было поболтать с ним, но
Базаров тотчас его отослал, говоря, что ему спать хочется, а сам не заснул
до утра. Широко раскрыв глаза, он злобно глядел в темноту: воспоминания
детства не имели власти над ним, да к тому ж он еще не успел отделаться от
последних горьких впечатлений. Арина Власьевна сперва помолилась всласть,
потом долго-долго беседовала с Анфисушкой, которая, став, как вкопанная,
перед барыней и вперив в нее свой единственный глаз, передавала ей
таинственным шепотом все свои замечания и соображения насчет Евгения
Васильевича. У старушки от радости, от вина, от сигарочного дыма совсем
закружилась голова; муж заговорил было с ней и махнул рукою.
Арина Власьевна была настоящая русская дворяночка прежнего времени; ей
бы следовало жить лет за двести, в старомосковские времена. Она была очень
набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры,
сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в
народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что
если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо
уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит;
верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди
кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома,
холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек
и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни
голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни
арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; а об
устрицах говорила не иначе, как с содроганием; любила покушать - и строго
постилась; спала десять часов в сутки - и не ложилась вовсе, если у Василия
Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной книги, кроме "Алексиса, или
Хижины в лесу", писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье
и варенье знала толк, хотя своими руками ни до чего не прикасалась и вообще
неохотно двигалась с места.