Когда его соборовали, когда святое миро коснулось
его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в
облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на
содрагание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице. Когда же,
наконец, он испустил последний вздох и в доме поднялось всеобщее стенание,
Василием Ивановичем обуяло внезапное исступление. "Я говорил, что я
возропщу, - хрипло кричал он, с пылающим, перекошенным лицом, потрясая в
воздухе кулаком, как бы грозя кому-то, - и возропщу, возропщу!" Но Арина
Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и оба вместе пали ниц. "Так,
- рассказывала потом в людской Анфисушка, - рядышком и понурили свои
головки, словно овечки в полдень..."
Но полуденный зной проходит, и настает вечер и ночь, а там и
возвращение в тихое убежище, где сладко спится измученным и усталым...



XXVIII



Прошло шесть месяцев. Стояла белая зима с жестокою тишиной безоблачных
морозов, плотным, скрипучим снегом, розовым инеем на деревьях,
бледно-изумрудным небом, шапками дыма над трубами, клубами пара из мгновенно
раскрытых дверей, свежими, словно укушенными лицами людей и хлопотливым
бегом продрогших лошадок. Январский день уже приближался к концу; вечерний
холод еще сильнее стискивал недвижимый воздух, и быстро гасла кровавая заря.
В окнах марьинского дома зажигались огни; Прокофьич, в черном фраке и белых
перчатках, с особенною торжественностию накрывал стол на семь приборов.
Неделю тому назад, в небольшой приходской церкви, тихо и почти без
свидетелей состоялись две свадьбы: Аркадия с Катей и Николая Петровича с
Фенечкой; а в самый тот день Николай Петрович давал прощальный обед своему
брату, который отправлялся по делам в Москву. Анна Сергеевна уехала туда же
тотчас после свадьбы, щедро наделив молодых.
Ровно в три часа все собрались к столу. Митю поместили тут же; у него
уже появилась нянюшка в глазетовом кокошнике. Павел Петрович восседал между
Катей и Фенечкой; "мужья" пристроились возле своих жен. Знакомцы наши
изменились в последнее время: все как будто похорошели и возмужали; один
Павел Петрович похудел, что, впрочем, придавало еще больше изящества и
грансеньйорства его выразительным чертам... Да и Фенечка стала другая. В
свежем шелковом платье, с широкою бархатною наколкой на волосах, с золотою
цепочкой на шее, она сидела почтительно-неподвижно, почтительно к самой
себе, ко всему, что ее окружало, и так улыбалась, как будто хотела сказать:
"Вы меня извините, я не виновата". И не она одна - другие все улыбались и
тоже как будто извинялись; всем было немножко неловко, немножко грустно и, в
сущности, очень хорошо. Каждый прислуживал другому с забавною
предупредительностию, точно все согласились разыграть какую-то простодушную
комедию. Катя была спокойнее всех: она доверчиво посматривала вокруг себя, и
можно было заметить, что Николай Петрович успел уже полюбить ее без памяти.