и как! Представилась ему опять покойница жена, но не такою,
какою он ее знал в течение многих лет, не домовитою, доброю хозяйкою, а
молодою девушкой с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго
закрученною косой над детскою шейкой. Вспомнил он, как он увидал ее в первый
раз. Он был тогда еще студентом. Он встретил ее на лестнице квартиры, в
которой он жил, и, нечаянно толкнув ее, обернулся, хотел извиниться и только
мог пробормотать: "Pardon, monsieur"*, - а она наклонила голову, усмехнулась
и вдруг как будто испугалась и побежала, а на повороте лестницы быстро
взглянула на него, приняла серьезный вид и покраснела. А потом первые робкие
посещения, полуслова, полуулыбки, и недоумение, и грусть, и порывы, и,
наконец, эта задыхающаяся радость... Куда это все умчалось? Она стала его
женой, он был счастлив, как немногие на земле... "Но, - думал он, - те
сладостные, первые мгновенья, отчего бы не жить им вечною, неумирающею
жизнью?"
______________
* Извините, сударь (франц.).

Он не старался уяснить самому себе свою мысль, но он чувствовал, что
ему хотелось удержать то блаженное время чем-нибудь более сильным, нежели
память; ему хотелось вновь осязать близость своей Марии, ощутить ее теплоту
и дыхание, и ему уже чудилось, как будто над ним...
- Николай Петрович, - раздался вблизи его голос Фенечки, - где вы?
Он вздрогнул. Ему не стало ни больно, ни совестно... Он не допускал
даже возможности сравнения между женой и Фенечкой, но он пожалел о том, что
она вздумала его отыскивать. Ее голос разом напомнил ему: его седые волосы,
его старость, его настоящее...
Волшебный мир, в который он уже вступал, который уже возникал из
туманных волн прошедшего, шевельнулся - и исчез.
- Я здесь, - отвечал он, - я приду, ступай. - "Вот они, следы-то
барства", - мелькнуло у него в голове. Фенечка молча заглянула к нему в
беседку и скрылась, а он с изумлением заметил, что ночь успела наступить с
тех пор, как он замечтался. Все потемнело и затихло кругом, и лицо Фенечки
скользнуло перед ним, такое бледное и маленькое. Он приподнялся и хотел
возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его груди,
и он стал медленно ходить по саду, то задумчиво глядя себе под ноги, то
поднимая глаза к небу, где уже роились и перемигивались звезды. Он ходил
много, почти до усталости, а тревога в нем, какая-то ищущая, неопределенная,
печальная тревога, все не унималась. О, как Базаров посмеялся бы над ним,
если б он узнал, что в нем тогда происходило! Сам Аркадий осудил бы его. У
него, у сорокачетырехлетнего человека, агронома и хозяина, навертывались
слезы, беспричинные слезы; это было во сто раз хуже виолончели.
Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться войти в дом, в это
мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на него всеми своими
освещенными окнами; он не в силах был расстаться с темнотой, с садом, с
ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с этою тревогой...