Вчера, среди дня, я более часа сидел в его тени на скамейке. Мне
очень хорошо было. Кругом трава так весело цвела; на всем лежал золотой
свет, сильный и мягкий; даже в тень проникал он... А что слышалось птиц! Ты,
я надеюсь, не забыл, что птицы - моя страсть. Горлинки немолчно ворковали,
изредка свистала иволга, зяблик выделывал свое милое коленце, дрозды
сердились и трещали, кукушка отзывалась вдали; вдруг, как сумасшедший,
пронзительно кричал дятел. Я слушал, слушал весь этот мягкий, слитный гул, я
пошевельнуться не хотелось, а на сердце не то лень, не то умиление. И не
один сад вырос: мне на глаза беспрестанно попадаются плотные, дюжие ребята,
в которых я никак не могу признать прежних знакомых мальчишек. А твой
фаворит, Тимоша, стал теперь таким Тимофеем, что ты себе представить не
можешь. Ты тогда боялся за его здоровье и предсказывал ему чахотку; а
посмотрел бы ты теперь на его огромные красные руки, как они торчат из
узеньких рукавов нанкового сюртука, и какие у него повсюду выпираются
круглые и толстые мышцы! Затылок, как у быка, я голова вся в крутых
белокурых завитках - совершенный Геркулес Фарнезский! Впрочем, лицо его
изменилось меньше, чем у других, даже не очень увеличилось в объеме, и
веселая, как ты говорил, "зевающая" улыбка осталась та же. Я его взял к себе
в камердинеры; своего петербургского я бросил в Москве: очень уж он любил
стыдить меня и давать чувствовать свое превосходство в столичном обращении.
Собак моих я не нашел ни одной; все перевелись. Одна Нефка дольше всех жила
- и та не дождалась меня, как Аргос дождался Улисса; не пришлось ей увидеть
бывшего хозяина и товарища по охоте своими потускневшими глазами. А Шавка
цела и так же лает сипло, и одно ухо так же прорвано, и репейники в хвосте,
как быть следует. Я поселился в бывшей твоей комнатке. Правда, солнце в нее
ударяет, и мух в ней много; зато меньше пахнет старым домом, чем в остальных
комнатах. Странное дело! этот затхлый, немного кислый и вялый запах сильно
действует на мое воображение: не скажу, чтобы он был мне неприятен,
напротив; но он возбуждает во мне грусть, а наконец унылость. Я, так же как
и ты, очень люблю старые пузатые комоды с медными бляхами, белые кресла с
овальными спинками и кривыми ножками, засиженные мухами стеклянные люстры, с
большим яйцом из лиловой фольги посередине, - словом, всякую дедовскую
мебель; но постоянно видеть все это не могу: какая-то тревожная скука
(именно так!) овладеет мною. В комнате, где я поселился, мебель самая
обыкновенная, домодельщина; однако я оставил в углу узкий и длинный шкаф с
полочками, на которых сквозь пыль едва виднеется разная старозаветная дутая
посуда из зеленого и синего стекла; а на стене я приказал повесить, помнишь,
тот женский портрет, в черной раме, который ты называл портретом Манон
Леско. Он немного потемнел в эти девять лет; но глаза глядят
так же задумчиво, лукаво и нежно, губы так же легкомысленно и грустно
смеются, и полуощипанная роза так же тихо валится из тонких пальцев.