Иные точно не знали, куда девалась Муму,
и только головами качали, другие знали и посмеивались ему в ответ, а
дворецкий принял чрезвычайно важный вид и начал кричать на кучеров. Тогда
Герасим побежал со двора долой.
Уже смеркалось, как он вернулся. По его истомленному виду, по неверной
походке, по запыленной одежде его можно было предполагать, что он успел
обежать пол-Москвы. Он остановился против барских окон, окинул взором
крыльцо, на котором столпилось человек семь дворовых, отвернулся и промычал
еще раз: "Муму!" - Муму не отозвалась. Он пошел прочь. Все посмотрели ему
вслед, но никто не улыбнулся, не сказал слова... а любопытный форейтор
Антипка рассказывал на другое утро в кухне, что немой-де всю ночь охал.
Весь следующий день Герасим не показывался, так что вместо его за водой
должен был съездить кучер Потап, чем кучер Потап очень остался недоволен.
Барыня спросила Гаврилу, исполнено ли ее приказание. Гаврила отвечал, что
исполнено. На другое утро Герасим вышел из своей каморки на работу. К обеду
он пришел, поел и ушел опять, никому не поклонившись. Его лицо, и без того
безжизненное, как у всех глухонемых, теперь словно окаменело. После обеда он
опять уходил со двора, но ненадолго, вернулся и тотчас отправился на
сеновал. Настала ночь, лунная, ясная. Тяжело вздыхая и беспрестанно
поворачиваясь, лежал Герасим и вдруг почувствовал, как будто его дергают за
полу; он весь затрепетал, однако не поднял головы, даже зажмурился; но вот
опять его дернули, сильнее прежнего; он вскочил... перед ним, с обрывком на'
шее, вертелась Муму. Протяжный крик радости вырвался из его безмолвной
груди; он схватил Муму, стиснул ее в своих объятьях; она в одно мгновенье
облизала ему нос, глаза, усы и бороду... Он постоял, подумал, осторожно слез
с сенника, оглянулся и, удостоверившись, что никто его не увидит,
благополучно пробрался в свою каморку-Герасим уже прежде догадался, что
собака пропала не сама собой, что ее, должно быть, свели по приказанию
барыни; люди-то ему объяснили знаками, как его Муму на нее окрысилась,- и он
решился принять свои меры. Сперва он накормил Муму хлебушком, обласкал ее,
уложил, потом начал соображать, да всю ночь напролет и соображал, как бы
получше ее спрятать. Наконец он придумал весь день оставлять ее в каморке и
только изредка к ней наведываться, а ночью выводить. Отверстие в двери он
плотно заткнул старым своим армяком и чуть свет был уже на дворе, как ни в
чем не бывало, сохраняя даже (невинная хитрость!) прежнюю унылость на лице.
Бедному глухому в голову не могло прийти, . что Муму себя визгом своим
выдаст: действительно, все в доме скоро узнали, что собака немого воротилась
и сидит у него взаперти, но, из сожаления к нему и к ней, а отчасти, может
быть, и из страху перед ним, не давали ему понять, что проведали его тайну.
Дворецкий один почесал у себя в затылке, да махнул рукой. "Ну, мол, бог с
ним! Авось до барыни не дойдет!" Зато никогда немой так не усердствовал, как
в тот день: вычистил и выскреб весь двор, выполол все травки до единой,
собственноручно повыдергал все колышки в заборе палисадника, чтобы
удостовериться, довольно ли они крепки, и сам же их потом вколотил - словом,
возился и хлопотал так, что даже барыня обратила внимание на его радение.