Он знает толк во всем, что важно или
занимательно для русского человека: в лошадях и в скотине, в лесе, в
кирпичах, в посуде, в красном товаре и в кожевенном, в песнях и в плясках.
Когда у него нет посещения, он обыкновенно сидит, как мешок, на земле перед
дверью своей избы, подвернув под себя свои тонкие ножки, и перекидывается
ласковыми словцами со всеми прохожими. Много видал он на своем веку, пережил
не один десяток мелких дворян, заезжавших к нему за "очищенным", знает все,
что делается на сто верст кругом, и никогда не пробалтывается, не показывает
даже виду, что ему и то известно, чего не подозревает самый проницательный
становой. Знай себе помалчивает, да посмеивается, да стаканчиками
пошевеливает. Его соседи уважают: штатский генерал Щередетенко, первый по
чину владелец в уезде, всякий раз снисходительно ему кланяется, когда
проезжает мимо его домика. Николай Иваныч человек со влиянием: он известного
конокрада заставил возвратить лошадь, которую тот свел со двора у одного из
его знакомых, образумил мужиков соседней деревни, не хотевших принять нового
управляющего, и т.д. Впрочем, не должно думать, чтобы он это делал из любви
к справедливости, из усердия к ближним - нет! Он просто старается
предупредить все то, что может как-нибудь нарушить его спокойствие. Николай
Иваныч женат, и дети у него есть. Жена его, бойкая, востроносая и
быстроглазая мещанка, в последнее время тоже несколько отяжелела телом,
подобно своему мужу. Он во всем на нее полагается, и деньги у ней под
ключом. Пьяницы-крикуны ее боятся; она их не любит: выгоды от них мало, а
шуму много; молчаливые, угрюмые ей скорее по сердцу. Дети Николая Иваныча
еще малы; первые все перемерли, но оставшиеся пошли в родителей: весело
глядеть на умные личики этих здоровых ребят.
Был невыносимо жаркий июльский день, когда я, медленно передвигая ноги,
вместе с моей собакой поднимался вдоль Колотовского оврага в направлении
Притынного кабачка. Солнце разгоралось на небе, как бы свирепея; парило и
пекло неотступно; воздух был весь пропитан душной пылью. Покрытые лоском
грачи и вороны, разинув носы, жалобно глядели на проходящих, словно прося их
участья; одни воробьи не горевали и, распуша перышки, еще яростнее прежнего
чирикали и дрались по заборам, дружно взлетали с пыльной дороги, серыми
тучками носились над зелеными конопляниками. Жажда меня мучила. Воды не было
близко в Колотовке, как и во многих других степных деревнях, мужики, за
неименьем ключей и колодцев, пьют какую-то жидкую грязцу из пруда... Но кто
же назовет это отвратительное пойло водою? Я хотел спросить у Николая
Иваныча стакан пива или квасу.
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет
отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда
июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые
полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный
выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый
осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом
заросший крапивой, бурьяном и полынью, и покрытый гусиным пухом, черный,
словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок
плотиной, возле которой на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва
дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем
наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец
этот невыносимый зной.